ПЯТЫЙ СЕЗОН: МЕЛАНХОЛИЯ ПЕТУХА ФРЕДА

Миры Бросенса и Вудворт полнятся верованиями. Антрополог здесь мимикрирует под фантаста, отказавшегося от футурологии в пользу архаики. Будущее? Будущего нет. Только последствия.

«Пятый сезон» — заключительная часть большого разговора, начатого «Хадаком» и «Альтиплано». Разрушение связей между человеком и средой, как природной, так и культурной, в этих фильмах еще не столь фатально, потому что остаются люди, способные противостоять беспамятству. Несмотря на то, что местные культуры более не существуют изолированно и становятся яркими примерами синкретичного «сегодня», у героев этих фильмов еще не атрофировался тот самый орган, о котором вопил Кайдановский в «Сталкере». «Хадак» вплетает в себя перестроечную контркультуру, эстетику апостольского бунта и местные монгольские верования. Все это здесь суть едино, и протагонист начинает блуждать где-то между, где нет вопросов пространственно-временного характера, а есть лишь вечно и везде вопящая от боли земля и предки, ждущие отклика. В «Альтиплано» построен конфликт проще: индейцы кечуа и пришлые, которые одной рукой лечат, другой — калечат, но главное — не помнят. Но высказывание здесь становится более оформленным. Для истории становится необходим образ, способный стать не обвинением, но напоминанием. А в мире, где вера значительно поистрепалась, жертвенный образ находит новый медиум — кино. В «Пятом сезоне», кажется, напоминать уже некому.

Пятый сезон — что-то иное, выбившееся из привычных циклов. Чаще всего, обращаясь к такой форме инобытия, люди стремились к эскапизму. Любовью назвала пятое время года Ахматова, застолбив себе убежище задолго до всех личных и общественных трагедий. Серж Фиори и группа Harmonium в альбоме Si on avait besoin d’une cinquième saison («Если нам нужен пятый сезон») сами ответили на заглавный вопрос, закончив смену сезонов пятой композицией, описывающей чудесной красоты мир, в котором, по всей видимости, утраты перестанут существовать, а Квебек будет свободным. Жильбер Беко тоже спел о пятом сезоне. О страданиях, о войнах, которыми пропитаны человеческие циклы, и о пятом сезоне, где все это заменит музыка. А Денис Третьяков в песне «Отпуск» вывел уж совсем парадоксальную картину, где и бога забыли, и «сына его на параше распяли», и спасения нет, но вот вера в «отпуск в пятое время года» — единственное, что греет душу блатаря на лесоповале. Кажется, в «Пятом сезоне» Бросенса и Вудворт перед нами и есть это самое пятое время года, где нет плохой погоды, потому что она и зимой и летом одним цветом — свинцово-серым.

С чего это началось? Наверное, с Фреда — петуха, живущего со своим хозяином в старом романском склепе неподалеку от валлонской деревушки, где все и произошло. Склеп этот — пространство мемориальное, содеражщее обеденный стол в окружении плодов человеческого разума: ниша с книгами, картина и скульптуры, изображающие различных животных. На полу лежит каменная плита — то ли «снятая с петель» крышка склепа, то ли жертвенный алтарь. Есть у этого «дома» и прилегающая территория — двор с древними могильными крестами, вокруг которых за Фредом будет гоняться с газонокосилкой (не менее примечательным плодом человеческих потуг) уставший от картошки и обозленный хозяин. Но в чем повинен Фред? Он устал и больше не говорит. С его молчания начнется и молчание природы.

Из всех домашних тварей, которых в аграрном обществе пруд пруди, выбор пал на петуха не просто так. Обширная база толкований образа этого животного связана с его функцией стража границы. Он связан одновременно с миром живых и миром мертвых и часто выступает проводником. Солнце встает по крику петуха, прогоняя всех ночных демонов. Природа пробуждается от мрака зимы, начиная плодоносить. В христианской культуре же петух связан с Воскресением — как физическим, так и духовным (история отречения Петра, тоже своеобразного стража и психопомпа от христианского мира, символическим спутником которого в дальнейшем стал петух).

Прогрессирующая меланхолия петуха Фреда станет началом гиблого пятого сезона. Не сработает ритуальное сожжение «Дядюшки Зимы» — центральное событие хоть и современного, но аграрного общества. Корни деревьев ослабнут и более не смогут удерживаться в унылой земле. Затем взбунтуются коровы, а не понимающие причины люди уведут стада под предлогом распространения неизвестной эпидемии. Следом заартачится и уставшая земля — ни одно семя не взойдет в этом сезоне. Голодные люди станут одиноки, все экологические и межличностные связи падут.

Бесполезный ныне петух по всем канонам будет принесен в жертву. Ему отрубят голову возле той же каменной плиты склепа, томившейся в ожидании своего. Жертвоприношения петуха — распространенная практика, происходящая, например, в ходе иудейского обряда «капарот». Это очистительный ритуал, в ходе которого петух «замещает» человека и принимает его грехи на себя, а после приносится в жертву. Но проблема не в спеси Фреда, а в том, что грехи человеческие одна пернатая душа не перевешивает. И до этого хмурое небо становится чернильным, цвета тают, а во мраке рождается новый культ, члены которого облачаются в маски, что, по утверждению Мирчи Элиаде, означает «полную трансформацию человеческой личности во что-то иное».

Люстрация — очищение жертвоприношением в древнеримской культуре — в основе своей содержит осознание собственной вины, внутренней нечистоты перед божествами. Как указывает Александр Энман в работе «Легенда о римских царях…», если провинилось целое общество, человек не заменялся жертвенным животным. В таких случаях принято было приносить в жертву чужеземца, плененного в сражении или просто оказавшегося неподалеку. Этот базовый страх перед Другим, лежащий в основе любой ксенофобии, в фильме выплескивается на странствующего пчеловода Поля. Кочевой образ жизни и парадоксальные мысли — уже достаточный повод для обвинения. Ведь если «Дядюшку Зиму» перед сожжением обвиняли в бродяжничестве, то сообщника найти проще простого.

Когда не сработает и это, обезумевшую Алис, продающую свое тело за еду и прочие чудеса цивилизации, омоют, облачат в белое платье и подвесят на дереве. Только тщетно и это. Может быть, слишком глубока вина человека, а жертвами он ее лишь увеличивает. Жертвами от малодушия, а не от единственного возможного взаимодействия с трансцендентным — уж точно.

Возможно, все это началось еще раньше. Тогда, когда Бельгия, а именно ее южная половина — Валлония (символом которой является, как ни странно, петух), была крупнейшим после Британии индустриальным регионом. Времена изобилия и довольства продлились недолго: вскоре местные фабричные технологии устарели, а земля оказалась выхолощена интенсивной добычей. Заброшенные шахты превратились в местную достопримечательность, железорудные карьеры поглотились лесом, став местом встреч подростков. Но истощенная природа помнит причиненные обиды. Она устала.

Но так ли важно это «здесь»? История универсальна для большей части земли человеческой. В любом уголке цивилизованного мира могло произойти то же самое (а скорее всего, происходит параллельно, оставаясь за кадром). Также задыхается в облаке нитратов мужчина, решивший надавить на и так измученную землю. Также расчеловечиваются оголодавшие, не справившись с испытаниями. И также ищут козла отпущения для искупления своей тотальной человеческой вины.

Корни происходящего можно попробовать найти и в другом. В ритуалах, которые определяли человеческую жизнь. Духи и боги не были мистической составляющей жизни, они были рядом, смотрели на тебя и шли рука об руку — с ними нужно было считаться. Время шло, и люди возвысились, отказавшись от поклонения нефизическим материям. Вместе с этим они утратили почтение и к земле, хищными ковшами вгрызаясь в ее плоть, разрушая жизненно важный сук, отравляя ксенобиотиками источник. Ритуалы стали условностью, светскими событиями. Обряд плодородия и противостояния смерти — просто веселый праздник с бесплатной выпивкой. Пей, пока пьется, а после, когда станет невыносимо холодно, будешь молиться. Но не потому, что Бог есть, а потому что есть хочется. Веры больше нет, есть лишь повторение по инерции необязательных культурных паттернов.

А может быть, дело совсем в другом. Может быть, и не стоит искать объяснений происходящего. Копаться в причинах — значит пытаться оправдать, найти правого и виноватого. Как будто бы такие понятия потеряли свою актуальность. Ясно лишь то, что искупительная жертвенность, присущая не только христианству, но и более дремучим верованиям, более не состоятельна. Сакральное невозможно, потому что после XX века более невозможен и адресат. А жертвоприношениями можно добиться лишь невозможности существования еще и людей.