ЛЕТО БЕРГМАНА: КОГДА ХАРРИ ВСТРЕТИЛ МОНИКУ

Так уже в раннем «Лете с Моникой» проявляется один из постулатов художественного мышления Бергмана, согласно которому внутренний мир женщины непостижим и неизъясним. В буквальном смысле эта идея воплощается в Элизабет Фоглер, героине «Персоны», которая из-за так и не раскрытого внутреннего кризиса перестает разговаривать, а вот видения (зацикленные, кстати, на женщине) профессора Борга доступны зрителю как часть повествования «Земляничной поляны». И Харри почти тот же профессор Борг в начале жизни: простодушный юноша, наполненный невинными помыслами и тягой к неизведанному, воплотившемся для него в Монике. Однако ирония в том, что и Моника еще только наивная девочка, ищущая исполнения своих незамысловатых желаний. Для Харри она становится femme fatale, но без умысла, а только по своей (само)разрушительной женской природе, присущей бергмановским героиням.

Понимая это, зритель начинает нешуточно волноваться за Харри. И даже вечерняя сцена в квартире Моники, после которой она сбегает из дома, вряд ли меняет к ней отношение. Харри позволяет девушке переночевать на отцовском катере, а на следующий день, наплевав на работу, герои отправляются в плавание.

Так начинается путешествие в лето – возможность, данная им как бы авансом, незаслуженно и только по праву молодости – вырваться из мрачной реальности городского быта в пространство, будто вынесенное из естественного порядка вселенной (или даже божественного замысла). Здесь отменяются все социальные условности, герои развоплощаются до первобытного состояния – нагие на лоне природы, они заново учатся произносить слова (эпизод с пением), обращаться с предметами и любить друг друга.

В этой части фильма достигается невероятное смятение чувств, когда осознание фальшивой природы этого рая и будущего жестокого из него изгнания сталкивается с непреодолимым и преступным желанием продлить его как можно дольше - целомудренный зритель вполне обоснованно может уличить себя в лицемерии.

Бергман жесток, но справедлив. Он мог бы объединить и оставить героев в личном Эдеме навсегда, например, через смерть (но он не настолько патетичен) или через реальное перерождение к любви и взаимопониманию (но он не настолько прост) или хотя бы условным фантастическим приемом – взять да и оставить их там, без объяснений, как спустя сорок лет сделает Триер, искупляя страдания героини нарисованными в небе колоколами (но он не Триер). Изгнание из рая приходит вместе с новостью о беременности Моники и пришельцем из внешнего пространства города, который разоряет и поджигает катер Харри. Вселенная возвращается на круги своя, продолжая ход неизбежных событий. А неизбежным для героев становится вынужденный брак, совместная жизнь в маленькой квартире с ребенком, плачущим ночами, отсутствие денег и ежедневная серая обыденность, которую не способна вынести Моника.

Правильный Харри старается, он учится, много работает, и вроде бы даже действительно любит жену, а она спит с другими в его отсутствие и не слишком привязана к дочери. И фильм действительно можно было бы отнести только к разряду крепкой социальной драмы, если бы не гениальная сцена, в которой мысль о простом семейном счастье за несколько секунд пристального взгляда камеры в прожигающие сознание глаза Моники оскверняется и выворачивается наизнанку. Становится очевидно, что невозможность любви не в столкновении социального и личного, а в этом потустороннем взгляде. Абсолютно загадочная и чуждая любым нормам морали бездна, явленная в нем, волнует Бергмана больше всего. А еще его волнует реакция ничего не подозревавшего зрителя, проткнутого этим взглядом насквозь - ловушка захлопнулась, выдержит или нет?